Кама с утрА. Картинки к Фрейду - Страница 38

— Надо же, — щебетала Зинка, озираясь по углам квартиры, — одно горе в дом не приходит… Пришла беда, отворяй ворота. Так что ли, говорят? Только жену схоронил, теперь вот тёща… а как же ты теперь, господи… с девчонкой-то? Ген, а я возьму эту кастрюлю, она вам ни к чему на двоих-то… а? большая. А мне бы

— Да, возьмите, тёть Зин, — отозвался отец и женщина, сообразившая, что сейчас можно прихватить всё что угодно, добавила:

— А вот эту вазу можно? И сахарницу, а то у меня разбилась…

— Возьмите всё, что хотите…

Я осталась вдвоём с папой. Он был крученым, как говорили тогда, и крутым, как говорят сейчас. Ещё при маме и бабушке, папа фарцевал и спекулировал. Но делал он тогда это как бы с оглядкой. Он знал, что дома ему дадут за это «дрозда», да и органы побаивался. Тогда всё это преследовалось, особенно валютные дела. Папа опускался медленно. Есть выражение «пуститься во все тяжкие». Вот мой папа и пускался. Во все. Но понемногу. Он и женщин любил, и изменял маме. И в карты играл, исчезая из дома на несколько дней. Иногда возвращался весёлым, картинно кидал матери под ноги шубу или, став на колено, надевал ей на палец колечко. А иногда, вернувшись, закрывался в спальне и спал там сутки или больше. Потом пил «по чёрному», впадая в депрессию, объясняя тем, что надо отдать карточный долг. Мама носилась в скупку, сдавая доставшиеся от прабабушки драгоценности. Папа обещал исправиться.

Папа действительно иногда успокаивался, какое-то время в доме воцарялся покой. То ли он любил всё-таки мою мать, то ли боялся бабку. Но скорее всего, он боялся, что бабка добьётся развода и вышвырнет его с элитной жилплощади. А идти ему было некуда. Не возвращаться же в деревню Крыгополье на Днепровщине.

Когда же жены и тёщи не стало, отец развернулся не на шутку. На меня он внимания не обращал. Папа и до этого не привык к тому, что у него есть дочь. Бабушка, полностью занимавшаяся мною, даже близко не доверяла ребёнка отцу. Мы жили с ним как бы рядом, но вместе с тем параллельно.

Я родилась у своих родителей рано, когда и женщины не в полную силу осознают своего материнства, а уж мужчины в этом возрасте и вовсе ещё безответственные пацаны. До папиного сознания толком не доходила мысль о том, что у него растёт дочь. Когда мы остались с ним одни, он занялся своими делами, видимо, полагая, что я расту сама по себе. Возможности просторной квартиры позволяли нам жить как соседи, не мешая друг другу. Я забивалась в свою комнату, подальше от родительского ока. Жизнь отца кипела, как всегда, булькая и пузырясь, а я жила с ним в одной квартире, предоставленная самой себе. Ела то, что находила в холодильнике. Вставала по будильнику в школу. Всё было почти, как раньше. Только балет пришлось бросить, чему я была рада.

Мы пересекались с отцом не каждый день. Вечером к нему часто приходили незнакомые люди, устраивавшие попойки. В это время я старалась не выходить из своего убежища. Иногда, выскочив в туалет, видела в комнатах незнакомых мужчин и женщин. Они шумно разговаривали, нередко орала музыка, изредко кто-то танцевал или пел, играя на гитаре. Я проходила мимо широких дверей в большую комнату, стараясь не заглядывать внутрь. Казалось, если я не смотрю, то и меня не видят. Эффект страуса… голову в песок и нет меня.

Утром, когда я вставала в школу, в квартире была тишина. Поэтому оказавшись около двери, я заглядывала без страха… любопытство брало своё. Кто-то всегда оставался у нас ночевать — то на диване, то в кресле храпел какой-нибудь дядька, заснувший с бокалом в руке, или сопела женщина, укутанная в мамин плед.

3.

Не могу сказать, что жизнь после смерти мамы и бабушки, стала невыносимой. Единственное, чего не хватало, это тепла и ласки, которые я получала от бабули. Мама не сильно баловала меня своим вниманием, занятая переживаниями по поводу измен мужа. Но бабушка любила меня по-настоящему и перед сном обязательно читала сказки и целовала. Только этого мне и недоставало, всё остальное сначала меня вполне устраивало.

Более того, было и кое-что приятное в моём самостоятельном и независимом теперешнем положении. Бабушка, несмотря на неземную любовь ко мне, в воспитании была строга. Она постоянно следила, вымыла ли я руки, сделала ли уроки, достаточно ли учтива с соседями. Теперь же я была предоставлена самой себе, и надо мной больше не было никакого контроля. Могла не делать уроки. Могла смотреть телик, сколько душе угодно. Даже могла не ходить в школу. Но вот тепла, поцелуев перед сном, поглаживания горячей рукой по щеке мне не хватало.

Однажды ночью, выйдя из своей комнаты, намереваясь тихой тенью проскочить в туалет, я заметила на нашем диване лежащего мужчину. Он не спал. Его спина поднималась вверх и затем резко опускалась вниз, а из под него доносились женские всхлипывания. На мужчине была надета рубашка и брюки. Правда, почему-то приспущенные. Два шара его белых ягодиц колыхались как недоваренный холодец. Рядом с диваном, на котором происходили телодвижения, стоял торшер, и яркий пучок света падал прямо на широкую спину незнакомца. Я остановилась, зачаровано глядя на него, пытаясь понять, почему он так странно дёргается. Вдруг мужчина ловко перевернулся, оказавшись на диване спиной, а из-под него вынырнула маленькая женщина. Она оказалась совершенно голой. Вскочив на мужчину и усевшись на него сверху, она стала прыгать, словно наездница на мустанге. Я только что закончила читать «Всадника без головы» и запомнила новое слово «мустанг», всплывшее вдруг в моём сознании, когда я увидела эту ночную сцену. Женщина прыгала, а её большие отвислые груди, подскакивали и хлюпали по телу. Я стояла в темноте, оставаясь незамеченной, онемев от удивления увиденного и пытаясь понять, чем же занимаются эти взрослые люди.