Кама с утрА. Картинки к Фрейду - Страница 37

Я всё думала и думала, прикуривая одну сигарету за другой. В чёрном квадрате окна отсвечивало моё изображение, расплывчатое в тумане сигаретного дыма. За стеклом властвовала ночь. Сине-фиолетовая, как негр из Буркина, который Фасо. Именно таким же чёрным виделось мне моё будущее. Обида за то, что мне не везёт, рвала на части душу. Рвала и не зашивала. Так и валялись по квартире обрывки моей души…

— Ну, и пусть… пусть Жанка поживёт как человек. Посмотрим, может, и я вывернусь, — успокаивала я себя, отвлекая от дурных мыслей, но они лезли в мою башку с непреодолимой наглостью. — Но всё же… всё же… ну, почему мне так не везёт в жизни?!

2.

Проституткой я была не с рождения. Всё как раз наоборот. Родилась я в приличной семье в самом центре Москвы. В сталинке с высокими потолками и дежурными милиционерами у входа. Мой дед выслужил эту квартиру много лет назад, ещё при жизни самого отца народов. В ней выросла моя мама. Потом вот и я.

В нашей семье всё складывалось, как нельзя лучше. Никого не репрессировали. Не посадили. Мои бабки и деды умерли в своих кроватях от старости. Первой, на ком «отыгралась» судьба за все счастливо прожившие предыдущие поколения, была моя мама. На ней закончились хорошие времена нашей семьи. Словно кто-то сглазил или проклял нас, сделав мою маму и меня несчастными, отбывающими наказание за чьи-то прегрешения. Я часто задумывалась над этим. Меня нестерпимо мучило — почему кто-то грешит, а кто-то отвечает? Почему именно мне пришлось рассчитаться за зло моих предков? Но вряд ли кто-то сможет ответить на эти вопросы. Ответы, видимо, уйдут в небытие, как ушли те, из-за кого я была обречена на страдания.

Несчастья начались, когда моя мама влюбилась не в того. Так говорили, во всяком случае, у нас дома. Когда я была совсем крохой, слышала разговоры взрослых на кухне, буквально въевшиеся в мою память навсегда. Я сидела на высоком деревянном стульчике, сделанном специально для маленьких детей, и послушно открывала рот, давая возможность сунуть в него ложку с кашей. Мама кормила и одновременно с этим жаловалась бабушке на непутёвого Генку, моего отца.

— Опять припёрся за полночь. Вонял, как будто из парфюмерного…. — рассказывала мама, не сводя глаз с моего открытого рта. — Говорит, к совещанию готовился. Ага. Знаю я его совещания… Каждый день одно и тоже… хоть бы придумал что-нибудь, так нет…

Мама говорила и говорила. А бабушка молчала, перебирая какую-то крупу. Потом не выдержала и, тяжело вздохнув, подвела черту:

— Что делать? Сама виновата… кто тебя за него замуж гнал?

Все эти разговоры заканчивались одним и тем же. В конце концов, мама начинала плакать. Ей было обидно, что она такая дура, сама себе нажила проблемы. Особенно сильно она рыдала, когда бабуля, видимо, для пущей наглядности описывала прелести несостоявшейся жизни с каким-то Григорием Семёновичем, сидящим в Минюсте.

— Проморгала, — назидательно говорила бабушка, с укором глядя на дочь, — вот, где был жених, так жених. И папа советовал. А ты… Геночка то, Геночка это, тьфу на твоего Геночку, — смачно сплёвывала бабушка в сторону, чем выражала наивысшую степень презрения к моему отцу.

На маму это производило впечатление, и она с тихих стонов и хныканья переходила на тональность выше, начиная заходиться громким плачем в голос. Видимо, она осознавала свою ошибку и понимала, где бы могла сейчас жить, если бы послушалась родителей.

Подобные разговоры с криками и плачем продолжались всё мое несознательное детство без перерывов и пауз. Мне кажется, что я помнила их наизусть. Хотя мама позже уверяла, что я по причине младенческого возраста вряд ли могла понять или, тем более, запомнить их. Может, мама права… но мне казалось, что я уже при своём рождении слышала мамины сетования на идиота-Генку.

Но, кроме того, что моя мама неудачно выскочила замуж, она сделала ещё одну ужасную вещь. Она умерла, когда мне было десять лет. Однажды, сильно разозлившись на папу, она здорово напилась и ушла из дома. Мама шла и шла по пустынному городу, не помня, что делает. Улицы, от слёз и выпитого спиртного, расплывались в маминых глазах. Она вышла на проезжую часть… и не заметила, как навстречу вынесся грузовик, спешащий скорее вернуться домой. Водитель, мчавшийся по пустой ночной улице, не ожидал, что в такой час на его пути окажется женщина. Он не успел затормозить. Мама не дожила до больницы. Хоронили её в закрытом гробу, потому что голова была раздроблена. Бабушка рыдала, обхватив деревянный ящик двумя руками, выкрикивая проклятья в адрес моего папаши. Она кляла его, на чём свет стоит, обвиняя во всех смертных.

— Убийца, гад, дерьмо поганое, — хрипела бабушка, упав на свежую могилку, засыпанную цветами, не обращая внимания на пришедших проводить в последний путь маминых подруг, соседку тётю Зину и других знакомых.

Папа стоял рядом. Он поник и не обращал внимания на взбесившуюся старуху, как он назвал её в разговоре со своим дружком дядькой Женей. Бабушка и, впрямь, казалась мне в тот момент сумасшедшей и очень постаревшей. До маминой смерти она не казалась старухой, но после горя, случившегося с дочерью, сильно сдала и действительно превратилась в бабу Ягу, как её за глаза стал называть мой папа.

Бабушка согнулась чуть ни пополам, будто ей перебили позвоночник. Голова побелела, а руки дрожали так сильно, что она не могла удержать даже чайной ложки, чтобы насыпать сахара в чай. Сахар рассыпался по столу, но бабушка не попадала в чашку. Вскоре после маминых похорон умерла и бабушка.

— Что-то с сердцем, — объяснил папа соседке тётке Зине, которую пригласил накрыть поминальный стол, причину бабушкиной смерти. — Старуха, Зин, неплохой была. Ничего не скажу. Так что, надо помянуть, как положено.